61-летняя Ирина с мужем жила на проспекте Нахимова в Мариуполе. Несколько лет назад семья купила квартиру в пятиэтажке поближе к морю, сделала там ремонт. Супруги вырастили трех дочерей. Одна из них как раз жила недалеко от нового дома, и Ирина с мужем мечтали отдыхать на пенсии и нянчить внука. Вместо этого готовили на костре по ложке каши, чтобы экономить еду, прятались от обстрелов в подвалах, чтобы не погибнуть. Проводить счастливо жизнь теперь негде — город разрушен. Ирине и ее семье пришлось покинуть Мариуполь 2 мая. Публикуем ее монолог.
«Нас просто оставили на убийство, на уничтожение. И я кому угодно это скажу»
Нам писали родственники из Европы: «Знаете, что у вас будет война?» Я тревожилась, а муж говорил, что все это ерунда. Мы отказывались вообще верить, что такое возможно. 24 февраля начались обстрелы в микрорайоне «Восточный», но там все начиналось еще в 2014 году. Рядом с нами — Донецк, где уже 8 лет длятся боевые действия, и мы особо значения не придали. Очередной конфликт, может, закончится через неделю. Думали, что нас не коснется: недалеко линия разграничения, Мариуполь, казалось, хорошо защитили. А вот то, что взрывы были по всей Украине, для нас стало шоком. Но мы не могли представить, насколько все будет серьезно, что это война.
Еще раньше в городе моментом смели с полок продукты. У меня был какой-то запас, ну и в первые дни войны мы с мужем еще успели что-то купить: картошка, крупа — может, на неделю. А многие не запаслись едой, вот у соседки зарплата не пришла в то время, и ей не за что было купить продукты.
Убежища, оказалось, были неподготовлены — почти весь Мариуполь искал место, где спрятаться, самостоятельно. Приспосабливали, сами себя защищали.
В основном, в городе остались старики: молодежь уехала. Уезжали чаще всего на машинах, целенаправленной эвакуации автобусами не было. То там точку сбора объявят, то там — но ничего не происходило. Говорили потом, что все срывалось «дэнээровцами». Так просто объявляли «зеленые коридоры», люди ехали сами — колоннами, с белыми флагами, табличками «дети» — на свой страх и риск. Многие погибли. Потом бензина не было, машины уже были повреждены, да и много мародерили — снимали аккумуляторы, сливали топливо, выехать было сложнее. Наверное, около 200 тысяч осталось. [Власти] должны были с рупором всех собирать, стариков этих выводить. А нас просто оставили на убийство, на уничтожение. И я кому угодно это скажу.
Линия фронта, где стояли «дэнээровцы» и наши «вэсэушники», постоянно двигалась: где она проходила, там и были прилеты-отлеты, людям нужно было убежище. Пока дом целый, все сидели в нем. Когда разбили — спускались в подвал.
Мы живем возле порта, у нас обстрелы были с самого начала, но единичные. Слышали взрывы, видели, как районы рядом с нами просто выгорают, исчезают, видели зарево, черный дым, застилающий весь город. А, например, в районе свекрови все гораздо раньше началось, две недели там шли бои.
В городе быстро отключили связь, электричество и воду. Газ — последним. Помню: готовлю, напор все уменьшается — и прекратился. После этого начался кошмар и ужас. У нас было 11 градусов мороза на улице, в квартире — 2 градуса тепла. Спали одетыми, когда потеплело, уже могли что-то постирать даже.
Во многих местах люди вообще были без воды. А в нашем районе спасали родники — можно было набрать воду. Но это место постоянно обстреливалось, путь туда называли дорогой смерти. Над нами летали ракеты, когда мы ходили туда, мы постоянно думали, придем или нет. Многие не вернулись.
«Возле окон практически не ходили. Вся жизнь была в коридоре»
Все окна в квартире мы заставили шкафами, чтобы уберечься от осколков (хотя, если бы попало в дом, ничего бы не спасло). Ходили в темноте, с 18 часов — со свечкой. На ночь закрывали подъезд на щеколду. Муж запасал дрова — пилил сухие ветки, каждое утро разжигал костер у подъезда.
Очень уставали: вроде бы делать нечего, но мы целый день ходили, занимались кострами, дровами, водой и вечером падали с ног. И психологически сложно: не знаешь, проснешься ли утром. Нормального сна было, может, 2−3 часа за ночь.
Ночи быстро стали неспокойными. За соседним домом был парк, туда приходили наши защитники. Отстрелялись, значит, — и мы знаем, что через какое-то время будет ответ. Мы всегда с мужем садились в коридор, обнимались и молили Бога, чтобы только сразу умереть и нас не засыпало, не сожгло. Стрелять могли 2−3 часа, и, бывало, мы так всю ночь сидели. Когда снаряды, ракеты летят, ты еще слышишь свист, пара секунд есть, чтобы отбежать. А когда самолет, вообще страшно: чуть загудел — и сразу страшный разрыв. В соседних дворах воронки по 8 метров в диаметре и 3 метра в глубину.
Возле окон практически не ходили. Посуда, чай — все складывали в коридоре. Вся жизнь была в коридоре. Это самое безопасное место, но для снаряда, когда он насквозь пробивает, и там не спастись. А когда идешь по лестнице в подъезде, проходишь оконный проем и чувствуешь себя просто живой мишенью: где-то что-то может взорваться, и в тебя полетят осколки.
«Два месяца мы жили впроголодь. Я на 7 кг похудела, муж на 10»
Ели очень мало, жменечки. Мне повезло, что еще какие-то крупы были, но мы экономили. На кружку воды — ложку какой-то манки расколачивали, кипятили долго и пили, чтобы желудок чем-то заполнить.
Готовили на кострах абсолютно все люди. Кто-то ставил зонтик, стол, ел прямо на улице. Мы готовили и бежали есть, пить чай в дом. Квартира превратилась в непонятно что: постоянно в дырявые окна залетала пыль от горящих рядом домов. Я еще пыталась с этим бороться, но было, как на улице.
Как только у нас загорался огонь, все бабушки шли к нам. Из соседнего подъезда бабуля спрашивала: «А где ваш муж, на работе?» Еще одна пришла (сидела в квартире месяц, не выходя, даже не знаю, что она там ела) — худючая такая, и спрашивает: «Ну что, закончилась война?» Понимаете, они вообще потерялись во времени!
Третья приходила погреть водички. Спрашиваю: «Что вы все с чайником ходите?» Говорит: «Мне нечего кушать». Вынесла ей картофелину, насыпала пару ложек макарон, каши. Она пошла. Через время приходит опять: «Мне нечего кушать». Говорю: «Ну как, я же только вам дала, и костер вот горит». Она отвечает: «Это пусть лежит про запас». Тогда я уже готовила, просила ее приходить и есть при мне, чтобы она не голодала. Старики — грязные, с полопанными руками — на них просто жалко было смотреть, они приходили и говорили, что им просто есть нечего! Мы их подкармливали.
Люди там по-разному все воспринимали, у кого какая психика. Была 4-летняя девочка с мамой. У нас шоколадка где-то завалялась, мы сначала ели ее по плитке, а потом говорю мужу: нет, давай все-таки ребенку носить. Все носили, кто что мог. И между собой обменивались, друг друга угощали.
Когда разбомбили квартиры, стали ходить по ним и смотреть, какие продукты там остались. У некоторых была картошка, морковка. За праздник считалось! А два месяца мы жили впроголодь. Я на 7 кг похудела, муж на 10, некоторые и больше. Очень многие голодали, есть нечего было, и это очень страшно. Плюс еще стресс.
В конце уже, после обстрелов, «вэсэушников», «азовцев» не было, в здании прокуратуры нашли большой склад боеприпасов и продуктов. Нашли как. Мы пошли к дочери домой, а тут женщина с тачкой продуктов идет. Я спросила, где она их взяла, она говорит: «Там в прокуратуре, но уже ничего нет, все разобрали». Я мужа уговорила сходить: вдруг что-то осталось. Приходим, а там весь народ! Муж нашел муку, кашу, а я с другой стороны в подвале, рядом с оружием — ящики с тушенкой, консервами. И вот тогда мы разжились! Побежали, своим рассказали. Пир тогда устроили в подъезде и поздравили друг друга, что остались живы! (смеется) А эту женщину, которая «ничего там уже нет», на этом месте я потом еще два раза видела. Вот вам человеческий фактор.
Ночью 9 апреля в дом напротив попал снаряд, взрывной волной выбило наши окна, мы как раз спали. А 11 числа в наш район пришли серьезные обстрелы. Мы стали спускаться в полуподвал. В подъезде было человек 15, в основном старики, трое еле двигались. Мы с мужем заложили песком окна, нашли плиты, листы металла — укрепили, как могли. Но на следующую ночь попало в соседний дом — там засыпало подъезд, а у нас снесло всю эту конструкцию. Хотя она нас спасла от осколков.
Тогда мы подъездом перебрались в другой полуподвал, но с двумя выходами. Ведь многих засыпало, они не могли выбраться — просто заживо похоронены. С двумя выходами нам было чуть спокойнее, хотя мы понимали, что здание может засыпаться полностью, и это не спасет. Там мы просидели четыре дня, а жильцы соседних домов, абсолютно разбитых, может, месяц оттуда не выходили.
Последние дни нас по два-три раза за ночь бомбили. Земля взлетала вверх, а потом падала. Было ощущение, что дом рушится, нас просто засыпает большими комками и мы в этой братской могиле будем сидеть. В такие минуты, когда сыпались эти бомбы, были обстрелы жуткие, я плакала. Можно сказать, прощались с мужем. Но у меня три дочери замужем, а у младшей еще нет детей, и я все время говорила: «Нет, я еще хочу нянчить своих внуков, мне есть для чего жить». Это давало сил — надо было перетерпеть.
«Мужчина успел выскочить в тапочках, а маму не смог забрать. Слышал, как она кричала»
Смерть ходила просто по пятам. У нас на первом этаже жил Никитич, пенсионер, он из принципа ночевал дома. И ему, знаете, везло. Как-то рассказывает: «Пошел ночью в туалет, выхожу уже и не могу дверь открыть. Потом возвращаюсь, а на кровати лежит кусок бетона. Как раз где моя голова!» Мы ему: «Никитич, вас просто Бог спас!» Шутит: «Да! Сегодня лягу головой в другую сторону». А в соседнем доме люди делали в подъезде задвижку, чтобы закрываться на комендантский час, попало туда — три человека погибли.
В парк за дровами идешь (там открытая площадка) — если начнется обстрел, не добежишь в безопасное место, надо упасть и лежать. Идешь, и как будто на мушке тебя кто-то ведет. Выстрелит или нет? Ты погибнешь или нет? Когда начинался обстрел, я кричала мужу: «Зачем мы пошли, Вадик?!» У меня была истерика. Бежали бегом, бросали все эти дрова, он тащил меня за руку. Добежали в ближайший подъезд. Когда военные отстрелялись, вышли и пошли забирать эти дрова. Жить-то надо.
Еще до отъезда дочери проведывали ее с семьей, уже шли домой, тоже начался обстрел. Буквально забежали за угол дома, и рядом разорвался снаряд. Мы еле успели вскочить в подъезд. Мужа взрывной волной туда затолкнуло. А до этого навстречу нам шли женщина с подростком и мужчиной, и вот они погибли, тела еще долго лежали там, пока их не убрали.
Во все дома вокруг нашего что-то прилетело, много погибших, их хоронили буквально через дорогу: там за кафе образовалось кладбище, там больше 20 могил. Самое страшное — если здание загоралось. Был мужчина, которому так в подъезд прилетело, он успел выскочить в тапочках, в чем был, а маму не смог забрать. Слышал, как она кричала. Сгорела заживо. И мы не могли никак его привести в чувство. Человек 1957 года рождения сидел, как маленький, и не понимал, где он, что он, говорил, что не хочет жить.
Когда бомбили с самолета — это страшнее, чем снаряды. От этого проваливались подъезды в домах, жильцов засыпало. Очень много народу погибло. Так наша соседка потеряла внука. Когда разбомбили квартиру, он поехал на другой конец города. Я еще недавно ему писала: «Вас ищет бабушка». А ее успокаивала: может, нет связи, вдруг смогли уехать. Хотя кто мог и хотел выйти на связь, находили способы. И вот на днях муж узнал, что в тот дом тоже попало и все погибли — пять человек, их засыпало. Внука звали Темой, молодой парень.
«Весь город поделился: где уже «дэнээровцы» были, там не стреляли, какая-то жизнь была. Пытались бегать через эту линию фронта»
Мы очень хотели, чтобы нас защитили, но, честно сказать, обозлились. Люди возмущались: выходите в поле, за город, да хоть из парков стреляйте. В самом начале наши стреляли из жилых районов. Россияне вычисляют потом и дают ответку. Из соседнего двора стреляли раз 20, в ответ прилетало, может, снарядов 5−7. Мы еще думали: наши провоцируют, а те отвечают, щадяще, что ли. А потом уже стреляли и те, и другие, никто не жалел людей.
Мне рассказывали, как к частному дому точно так же подъехала машина — отстрелялись и уехали. А в пять утра прилетел самолет, сбросил бомбу, и от дома ничего не осталось. Из школы, рядом с нами, стреляли — через день ее разбомбили.
У коллеги мужа в Черемушках (микрорайон Мариуполя. — Прим. ред.) разбомбили дом. У него был микроавтобус, он туда посадил жену, детей, тетку и бабушку (они инвалиды), продукты кое-какие собрал и приехал в наш район. Их остановили "азовцы" и сказали освобождать машину. Говорит: «Хлопцы, я не дотащу этих бабушек, как вы себе это представляете?» Они молча вынесли неходячих, один голову наклонил, второй сказал: «Иди». И уехали. Даже не выгрузили продукты.
Нас не защищали — боролись с «дэнээровцами», как и все 8 лет. Не хотели сдавать Мариуполь, видимо. Не доставайся ж ты никому, называется.
Среди мариупольцев есть различные заявления: одни говорят, что украинские военные использовали гражданскую инфраструктуру и жилые дома, другие это опровергают. Вот что говорила еще одна жительница Мариуполя Валерия: «В моем районе не осталось ни одного целого дома, а в них не сидели "азовцы", нацгвардейцы, морпехи или полицейские. Я не видела ни одного украинского солдата». Напомним, в условиях войны мы не можем оперативно проверить информацию.
В центре города, когда «дэнээровцы» подошли и стояли в жилых домах, украинцы, понятное дело, не церемонились и стреляли по ним просто сплошным огнем. Улицы густонаселенные, и все просто выжигалось. Девочка оттуда говорила: все свистело, рвалось, снесено все. Потом сюда так же стреляли «дэнээровцы».
Весь город поделился: где уже «дэнээровцы» были, там не стреляли, какая-то жизнь была. Все хотели узнать, как их родные там, и пытались бегать через эту линию фронта. Много было снайперов. Женщин более-менее пропускали, а мужчин — под настроение, во многих стреляли. И предупредительно, и по ногам, и на поражение.
Говорят, что украинцы стреляли, а там кто его знает (может, думали, что это наводчики какие-то, на них же не написано). Муж трижды ходил за мамой туда, его пустили только на третий раз, и он не знал, добежит или не добежит. Трупов там много валялось.
В районе дома свекрови с одной стороны были бойцы ДНР, а через проспект — ВСУ или "азовцы". В ее квартиру пришли «дэнээровцы» и выгнали ее, там устроили огневую точку. Люди просидели в подвале семь дней: темно, холодно, антисанитария, день смешался с ночью, давали ложку супа, мутную воду по глотку. Гремело так, что наша бабушка еле слышала потом. Их спустилось 13 человек (и раненые были, и инвалиды), а осталось 8.
Когда еще у нас было спокойнее, муж привез ее к нам на тачке — всю белую, исхудавшую. Я нагрела воду, искупала ее, она легла в постель. «Боже, я в раю!» — единственное, что сказала. Спала неделю, даже не хотела говорить. Потом линия фронта переместилась к нам, и ей пришлось все по второму кругу переживать. Она настолько устала, что даже отказывалась идти в подвал. Все вокруг рвется, а она: «Мне все равно, я туда больше не пойду». Представляете, какое психологически состояние? Мы там ей раскладушку поставили, лавочки принесли, и свечи у нас были, и пледы — она как-то успокоилась. Женщина, которая родилась в 40-х. У нас там много бабушек было, мы, 55−60 лет, оказались самыми молодыми.
«Муж, когда увидел, во что превратился наш город, просто пришел и плакал»
16 апреля в городе прекратилась стрельба — только на «Азовстали» стреляли. Война закончилась (Ирина имеет ввиду конец обстрелов Мариуполя. — Прим. ред.), началась зачистка нашего района. Пришли мальчики лет по 20 (речь о солдатах самопровозглашенной ДНР. — Прим. ред), очень вежливые. Попросили что-то полечиться, я дала какие-то таблетки. Они: «Спасибо, извините за беспокойство».
На Metro (супермаркет, находится на краю Мариуполя. — Прим. ред.) «дэнээровцы» привезли гуманитарку. Было написано «Единая Россия» — там несколько баночек консерв, какая-то крупа, сахар, манка, мука, моющее. Но не все могли это получить. Раздавали русские МЧСники и заставили мужчин, которые два месяца ничего не ели, эти фуры разгружать. Бессовестные. Что это за помощь? Туда только дойти надо было через весь город, потом еще килограммовые коробки назад нести. Это тоже своего рода издевательство! А они не понимали, что все это из-за них. Уже потом наши мариупольцы организовались, стали ходить по дворам спрашивать, есть ли там старики, и приносили им эту помощь сами. Из близлежащих деревень стали возвращаться люди и везли хлеб. Дадут буханок 5 на подъезд, мы порежем кусочками на каждую квартиру. Так выживали.
Когда ходили к дочери смотреть разбитую квартиру, попросила «дэнээровца» дать позвонить, он разрешил. Назад идем, они стоят на улице, один крутит гранату, наверное, нерабочую: «Хотите сувенир на память?» Говорю: «Смотрите, сколько вы тут нам сувениров оставили — у домов по полподъезда нет, оставьте себе». Была очень зла.
У нас квартира целая, только межкомнатную дверь вынесло, рухнула полочка и разбила компьютер, выбило окна, балкон разбит осколками. Стены целые. Ну как целые — в спальне через всю стену трещина, но не рухнуло же! По сравнению с другими, если стены нет… это нормально. У кого-то вообще ничего нет. Мой муж, когда увидел, во что превратился наш город, просто пришел и плакал. Я его таким еще никогда не видела.
Хотя в нашем районе есть дома, где даже стекла не выбиты. Бывает: полдома сгорело — полдома окна стоят. Но туда же ни воду не пустишь, ни свет — он непригоден для жилья. Только что там спать можно, какая-то крыша над головой. Недалеко от нас остановка улица Лавицкого — ощущение, что через них просто перелетало: там все целенькое.
Я по жизни не истеричка — скорее оптимистка. Я так считала. Но очень сильно раздражалась, плакала по всякому поводу — была как спичка. Когда летели бомбы, меня так трясло, просто неуправляемо. Когда нужно выходить из постели в два градуса в квартире, ты не хочешь ни двигаться, ни жить. Вспоминаешь, что ты жил прекрасной жизнью, у тебя были планы, и все в один миг рухнуло.
Но я все равно старалась оставаться человеком. Все смешалось — желание отвлечься и безвыходность. Когда было сильное нервное напряжение, бросала все и рисовала, учила французский, высаживала клумбу между бомбежками. Соседи смеялись: «Этих мы знаем: тут война, бомбы, а эти клумбу высаживают!» Но я такой человек, боец по жизни, хотя уже понимала, что мне нужна реабилитация, что психика нарушена.
«Процедура неприятная: мы жили в своей стране, а теперь нас, как преступников, фильтруют»
2 мая я уехала, хотела спокойной жизни после всего этого. Муж остался — не хотел бросать дом: много мародеров, все выносится из домов, да и квартиру могут занять как свободную.
В Запорожье автобусы не ходили — можно было ехать на свой страх и риск за деньги, дорого. У подруги сын два раза платил, чтобы ее вывезти с линии огня, и люди каждый раз пропадали. Эвакуация в Россию бесплатная, проводит МЧС ДНР. Записываешься, назавтра приходишь и не знаешь, куда тебя вывезут.
Сначала — фильтрация (нас привезли в Докучаевск). Мне 61 год, поэтому я ее не проходила, а кто моложе — их фотографировали, брали отпечатки, им задавали вопросы, смотрели телефоны. На границе с Россией каждого приглашали на разговор, задавали странные вопросы: «Нравится ли вам ваше имя, почему муж увлекается футболом». Видимо, смотрели на реакцию. Мужчин раздевали — искали наколки.
Да, процедура неприятная: мы жили в своей стране, а теперь нас, как преступников, фильтруют. Грубого обращения я не видела нигде — больше равнодушно, им уже надоело. Мол, они 8 лет терпели, а нас тут два месяца помурыжили — и мы истерим. В ДНР вот мальчик помог с симкой — дите хорошее, доброе. В России я мало кого видела, волонтеры помогали, а официальные люди — все на автомате. Я не чувствовала у них вину, что они тоже к этому причастны. Может, есть и другие.
Дальше мы приехали в Таганрог, в центр олимпийского резерва — огромный спортзал, кровати. Мы пробыли там два дня. Оттуда формируются поезда: в Хабаровск, Читу — садитесь и езжайте, выбора никакого. Если не хочешь туда — выписываешься и едешь сам, за свой счет. Мы нашли благотворительную организацию и поехали в Варшаву. Я вышла в Минске, это было 7 мая, осталась у сватов, уже потом приехала в Польшу к дочери.
«Ходит слух, что мы будем не в ДНР, а в Ростовской области»
Еще при мне в Мариуполе начали убирать мусор, тракторы по центральным улицам закопали воронки. Сейчас, муж говорит, бульдозеры пригнали и расчистили завалы. Горел дом — даже приезжала пожарная, но не смогли ни к чему подключиться, два подъезда так и сгорело. По городу уже ходят четыре маршрута раз в час. Больницы работают. Воду развозить и пайки выдавать стали поближе. Людей на завод, в порт приглашают на работу. Разгребают завалы, поднимают тела и хоронят. Все могилы пообещали вынести за город. Мэра какого-то там выбрали. Ходит слух, что мы будем не в ДНР, а в Ростовской области. Говорят, город будут восстанавливать — обещают «даже лучше, чем было».
С 2015-го года Мариуполем руководил Вадим Бойченко. В апреле 2022 года власти самопровозглашенной ДНР назначили главой горадминистрации Константина Иващенко, бывшего депутата горсовета. Тот, по словам советника Бойченко, заявлял о присоединении Мариуполя к Ростовской области на встречах с горожанами. Мы не нашли слов самого Иващенко об этом.
Но нам не надо лучше — нам нужен свой город. В основном все, с кем я связывалась, хотят в Украину. Все прекрасно понимают: если все будет отвоевываться, остальной части города просто не будет. Никто не хочет в ДНР: мы же видели эти 8 лет непризнанности, люди не хотят висеть в воздухе. Ну, а в Россию еще думают… Некоторые это поддерживают.
— Мы с мужем это не простим до конца жизни. Ни борьбой с фашизмом, ничем это нельзя объяснить — нет такой причины, чтобы лишать людей жизни и дома. Но есть люди со стокгольмским синдромом, что ли… Вот получаем гуманитарку, бабушка приехала, хромает, без очереди не пустили, отстояла, получила: «Спасибо, спасибо!» Говорю: «За что вы говорите это спасибо, кому? За то, что вы не пошли в магазин и не купили, а вынуждены тут стоять?» Ну как можно? И такие люди есть, понимаете? Еда есть, квартира есть — и хорошо. Я не знаю, как это понять. Но такие, наверное, могут и с Россией жить. Кто не хочет оставаться, уезжают в Украину. Кто не хочет оставлять свой дом — у них выбора нет.
Но понимаете, если остался в Мариуполе, надо как-то от безысходности интегрироваться: получать какие-то услуги, пенсию — говорили, по 7 тысяч рублей начисляют. А люди боятся осуждения со стороны украинцев, думают: прошел через Россию — станешь изгоем. Выходит, и своей родины мы боимся, хотя вины нашей ни в чем нет. И Россию не любим, но надо терпеть: надо же пойти кусок хлеба у них взять. Люди боятся стать «сепаратистами». Говорю: «Какая дурость! Вы же жертвы, вы выживаете! Пусть придет Украина и накормит вас. Какая сепаратистка бабушка 80-летняя?»
— Я родилась в СССР, когда все были братьями, но раз уж так разделилось, я не хочу [чтобы Мариуполь был частью России]. Моя Украина, моя Родина, я больше к ней. Так нечестно поступать — прийти и сказать: теперь будете не с ними жить, а с нами. Меня никто не спрашивал. Они ссылаются на референдум (11 мая 2014 года в Мариуполе прошел референдум о самоопределении ДНР, была явка около 27%. 13 мая над административными зданиями подняли флаги Украины. — Прим. ред.) Ну так, извините, 8 лет прошло, может, люди передумали.
Не знаю, может будет и лучше, но так нельзя делить: сегодня Украина — завтра Россия. Мы сами примем решение. Если что-то не нравилось, я бы переехала туда, подала на вид на жительство. Если человек этого не сделал, значит, хотел в своей стране жить! Да и я смотрю на эту Россию — если бы все так было хорошо там. В центральных городах — да, а так…
У нас в стране был сильный прогресс за последнее время, это чувствовалось. Я была восхищена Мариуполем, он за последние годы очень изменился. И я бы хотела жить в Украине. Хотела бы, чтобы все было как раньше, не было войны. Пусть бы ДНР, если так решили, так и остались отдельно от Украины. [А теперь пытаются] заставить людей интегрироваться в страну, убив их близких и разрушив дома?
Знаете, в военное время страх, боль становятся общими. И это непонимание, почему такое может происходить в XXI веке. Как они все говорили — мы один народ, мы братья… Это необъяснимо. Как можно было бомбить, стрелять и убивать? Какой бы ни была цель. Даже когда террористы захватывают, идут ведь какие-то договоренности, борются за каждую жизнь. А здесь жизнь людей вообще ничего не стоила. Убивали, расстреливали и жгли. И у меня постоянно был один вопрос: за что? Почему со мной это происходило? Думаю, его себе все жители Мариуполя задавали.