Экс-политзаключенную Елену Мовшук освободили 12 февраля при посредничестве американских дипломатов. Главным условием ее выхода из колонии был отъезд из Беларуси. Сейчас 48-летняя беларуска находится в Вильнюсе и восстанавливает здоровье. Она уже успела связаться с родными и узнать, как дела у мужа, который продолжает отбывать 6,5 года в колонии. Елена рассказала «Зеркалу», почему дети считают ее предательницей, как когда-то давно взяла на себя вину бывшего мужа и что для освобождения ей пришлось дважды написать прошение о помиловании.
«Мои дети такого поворота не ожидали»
— У вас пятеро детей, двое из них несовершеннолетние. Как они?
— Все хорошо. Но я не могу контакт с ними наладить пока что.
— Почему?
— Потому что они такого поворота не ожидали, надеялись увидеть меня дома. Дети сказали, что я предатель. Предала их.
— Это младшие?
— Старшая. Младшая дочь Карина сейчас у своей сестры, моей старшей дочери. Я с ней общаюсь. Вторая, 15-летняя Ангелина, у своей крестной мамы, племянницы мужа моей старшей сестры. И вот с ней получился конфликт.
Мы вышли на связь только вчера (16 февраля. — Прим. ред.), не очень хорошо с ней переписывались. Она и слышать даже не хочет про меня. Я расстроилась, конечно. Но кроме этого, с детьми все хорошо.
— Правда ли, что во время заключения вас лишили родительских прав? Как вы отреагировали на это?
— Меня не лишали родительских прав. Ограничили на время отбывания срока, но не лишили. У меня есть документ об этом. Моя старшая дочь взяла под опеку свою сестру. Государство ей помогало, платило деньги, которые считались опекунскими. А их высчитывали из наших с мужем зарплат в колонии.
— Как ваш муж? Знаете ли что-то о нем?
— О муже я узнала только вчера, связалась с его отцом. Он отбывал срок в Орше в ИК-12, но сейчас — в Гродно в тюрьме крытого типа. Не знаю, почему (еще не уточнила) его перевели. Но муж уже знал о моем освобождении. Написал своему отцу, что с него уже перестали высчитывать опекунские выплаты для младшей дочери, из этого он сделал вывод, что я на свободе.
«Взяла вину на себя, так сильно его любила»
— Почему вы попали в колонию № 24 в Речице? Считается, что это место для опасных рецидивисток.
— Меня туда определили, так как раньше я уже была судима, отбывала наказание в гомельской колонии № 4 на улице Антошкина. Но на момент последнего суда я считалась ранее не судимой. Судимость уже десять лет как была погашена. Но все равно получилось, что я уже не «первоход» (человек, впервые осужденный к наказанию в колонии. — Прим. ред.).
— За что вас судили в первый раз?
— Это случилось в 2003 году из-за моего бывшего мужа. Следственный комитет оформил все так, что я взяла вину на себя — сильно его любила. Это была статья 147, часть 1 — тяжкие телесные повреждения. Выпивали и получилось, что он ударил ножом женщину. И вот эту вину я взяла на себя, тогда получила пять лет «домашней химии». А если бы он сам признал вину, ему бы дали десять. Потому что ранее уже был судим за то, что ударил меня ножом в печень, отсидел четыре года в колонии. Когда он освободился, мы начали снова жить вместе. Дальше — дети, любовь…
— Как у вас потом отношения сложились?
— Взяла вину на себя. А после суда, на котором мне дали пять лет «домашней химии», он помахал ручкой, сказал: «До свидания, я подаю на развод». Все, так мы с ним и разошлись.
А в колонию я попала по своей глупости. Четыре года пробыла дома, на «химии». Мне нужно было ездить в милицию и отмечаться. Завозилась, на руках были дети, и три раза не отметилась. Из-за этого возбудили дело по ст. 415 УК (Уклонение от отбывания наказания в виде ограничения свободы).
— Сколько вы провели в колонии?
— 2,5 года в колонии в Гомеле. В это время опекуном детей была моя мама. Тогда я была лишена родительских прав. Была вероятность (поскольку младшей Ангелине еще не было трех лет), что мне дадут отсрочку приговора. Но им было проще лишить меня родительских прав. Мама просила согласиться с этим. Боялась, что государство заберет детей.
Когда я вернулась из колонии, сразу обратилась в органы опеки. Там пояснили, какие нужны документы, сколько ждать. До этого я работала в девятой клинической больнице Минска, меня взяли туда обратно.
Позже в интернете познакомилась с Сергеем, который стал моим мужем. Он помог собрать документы, чтобы восстановиться в родительских правах и забрать детей. Старшая дочь уже была замужем, внучка родилась, пока я сидела. Сын уже учился в училище, дочь Юля заканчивала девять классов, экзамены сдавала. И еще у меня была Ангелина. На них я и восстановила родительские права.
Жизнь сложилась. Я забеременела, а у него детей не было, и он мне сказал, что будем рожать. 9 ноября 2015 года мы зарегистрировали брак, а 21 ноября я родила Карину, свою самую младшую.
Потом мы уехали в Пинск, потому что в Минске снимали квартиру.
«Снимали на камеру, я должна была говорить, что люблю президента Лукашенко»
— Бывшая политзаключенная Полина Шарендо-Панасюк, которая тоже была в колонии № 24, рассказывала о плохом обращении персонала. Вы с этим сталкивались?
— С первых дней в колонии оперативный работник начал угрожать, чтобы я написала бумагу о полном признании вины. Говорила ему, что признаю вину частично, поясняла это на суде и отказалась это делать. Несколько дней провела в отряде, после чего на меня посыпались нарушения. Меня снимали на камеру, я должна была говорить, что люблю президента Лукашенко, петь гимн.
— Кто это делал?
— Это был оперативный работник Сергей Бобриков. Я отказывалась это делать — и стала попадать в штрафной изолятор. Однажды меня отправили туда за то, что я дала конверт девочке, которая на коленях об этом просила, хотела бабушку поздравить с днем рождения. Я ей тихонько передала, но меня заложили, и я пошла в ШИЗО.
Или кто-то стоял, в мусорке копался, искал окурки. Как только я угощала сигаретой, меня тут же «хлопали». Ну, что сделать? Дала сигарету — получила карцер. Таких формальных оснований было много, и постепенно из меня сделали злостную нарушительницу.
Администрация относились к нам, политическим, очень предвзято. Не так стала, не так посмотрела, пуговицу не застегнула, не успела по форме одеться — за это они нас быстренько оформляли в ШИЗО. И заставляли работать. Мы копали контрольно-следовую полосу — это такая часть ограждения, как на границе перед забором. Жара, пекло, а мы копаем. Вообще, не осужденные, а сотрудники колонии должны выполнять такую работу. Но они заставляли нас.
— Что за специальность у вас там была?
— Я работала швеей, у меня четвертый разряд. Но то, о чем я сейчас сказала, — это внеурочные хозяйственные работы. На них нас отправляли после основной смены, за это ничего не платили.
Мы носили всякие тяжести — шкафы, холодильники, другую мебель. Иногда перегружали картофель из одного короба в другой. Когда начался ремонт в колонии, перекладывали с места на место кучи песка, поднимали ломами асфальт на плацу. Когда-то приезжал министр, и для работ пригоняли трактора. А когда он уезжал, уезжали и трактора — мы брали ломы и поднимали асфальт. Это рабский труд, к которому нас принуждала администрация ИК-24.
— Сколько вам платили?
— За хозяйственные работы вообще не платили. Труд швеей оплачивался. Я получала около 100 рублей в месяц, из которых высчитывали больше 60 рублей на опекунские выплаты для дочери. Были месяцы, когда на счету у меня оставалось семь рублей. На эти деньги можно было купить что-нибудь в тюремном магазине. Хватало на одну-две пачки сигарет. Если с воли не приходили денежные переводы, то и отовариваться было не за что.
— Как на момент вашего освобождения себя чувствовали другие политзаключенные женщины в ИК-24?
— Я все время молюсь за этих людей. Елена Гнаук находилась в ШИЗО, ей дали 20 суток. Со здоровьем у нее очень плохо. Елену на шесть месяцев закрывали в помещении камерного типа.
Еще с нами была Ольга Майорова. Только я была в пятом отряде, а она в шестом, но мы находились в одной «локалке» (локальный участок — часть жилой зоны в колонии, где находятся бараки заключенных. — Прим. ред.). Ольга добивалась приема у начальника медицинской части, со зрением у нее очень плохо.
Она со слезами ходила и добивалась, чтобы ее вывезли в город к врачу. В итоге свозили, но не очень все хорошо. Ее тоже сделали злостной нарушительницей.
В этой же колонии остается Виктория Кульша. Однажды я вышла на свой локальный участок и увидела машину скорой помощи — реанимацию. Другие осужденные мне сказали, что это к Вике приехали. Из дворика я видела, как ее вели в санчасть контролеры. Вика стала очень худая, страшно было смотреть. Все осужденные просто плакали — до чего ее довели.
— Правозащитники сообщали, что с вами плохо обращались с самого момента задержания, в ИВС вы были босая и почти без одежды.
— Нас с мужем задержали 10 августа 2020 года в Пинске возле кафе. Посадили в автозак и завезли в изолятор. Там начались пытки. Муж лежал в наручниках на полу, его ноги были связаны жгутами.
Сотрудница пинской милиции забрала мой телефон, там была фотография силовиков в колонне со щитами. Она начала мне эту фотографию совать и спрашивать, что это. Я ответила, просто фотография, ничего такого в ней нет. Но сотрудница начала меня бить — схватила за волосы и ударила о стену. Я рассекла губу, потекла кровь. Попросила какую-нибудь салфетку, потому что кровь капала на пол. Избивавшая сотрудница ничего не дала. Но вышел какой-то мужчина и дал обычный лист бумаги. Я немного вытерлась, после этого меня начали оформлять.
Сотрудница милиции сорвала с меня шлепанцы, потому что они были в крови. Меня босиком и в одном летнем платьишке закинули в камеру. Ночь я провела одна, но меня искусали насекомые. Утром туда начали закидывать еще девчат, которые объяснили, что в Пинске была облава, всех хватали.
Потом меня вызвал дознаватель, сказал, нужно подписать бумагу, что меня отправляют в СИЗО. Вечером, когда уже было темно, нас загнали в автозак и повезли в Барановичи. Там сразу не хотели принимать, потому что я была босой. Но пришел какой-то начальник и сказал всех отводить по камерам.
Затем начались допросы. Меня среди ночи поднимали, показывали какие-то фотографии, людей на которых я не знала. Возвращали в камеру, через какое-то время снова поднимали. Показывали на ноутбуке видео с митинга, но я тоже никого не знала. Иногда приезжал прокурор, продлевал содержание под стражей.
Потом я объявила голодовку, держала ее 11 дней. За это меня посадили в карцер. Однажды попросила, чтобы меня вывели на прогулку. Уже была зима, лежал лед. Я упала, очень сильно разбила лицо. После этого пришел оперативный сотрудник и заставил написать объяснение, что я упала в душе и сама нанесла себе телесные повреждения. Но я отказалась, сказала, что под диктовку писать не буду. За это опять попала в штрафной изолятор.
Суд был уже в Бресте. В первый день мне стало плохо. Не знаю, что со мной происходило, но я чуть не умерла. Налетели врачи, начали меня колоть, капельницы делать. Я потеряла сознание, не помню, что происходило. И все, потом шли заседания. Меня вывозили рано утром. В СИЗО я возвращалась поздно вечером и ложилась спать голодной — кормили только утром.
Потом нам прочитали приговор. Все получили свои сроки, и всех перевели в колонии. Я попала в Заречье в ИК-24.
— Появлялась информация, что в ночь после выборов вы ударили палкой силовиков. Это так?
— Я бросила деревянную палку в щиты, но не в сотрудников милиции.
— После вынесения приговора вы написали и показали залу записку с фразой «Я повешусь». Почему?
— Когда дали шесть лет, я поняла — это навечно. Потерянные годы, потерянная жизнь. Я уже знала, что такое колония. Это «первоходы» не в курсе, куда они едут. А я там уже была раньше. Поэтому было у меня намерение — лучше уйти на небеса, чем уехать в эту колонию.
«Прокурор сказал мне еще раз написать ходатайство о помиловании»
— Сколько бы вы еще сидели, если бы не неожиданное освобождение?
— С учетом срока в СИЗО оставалось чуть более года. Я бы вышла в феврале 2026-го.
— В интервью сразу после освобождения вы говорили, что вас помиловали, но с условием выезда из Беларуси. Расскажите об этом подробнее.
— 11 февраля я отработала в первую смену и вернулась в отряд. Мы все пошли на ужин в столовую. Но меня вернули, сказали собирать вещи, а затем завели в кабинет к начальству. Там ждал какой-то человек в костюме.
Я отчиталась по рапорту, как положено. Он представился прокурором, сказал, что мы уже встречались. Вспомнила, это было 23 июля 2024 года, когда писала прошение о помиловании. Спросила, что случилось, а он заулыбался и сказал, что Лукашенко меня помиловал. Но с выездом из страны.
Потеряла дар речи, расплакалась, спросила, что это значит. Он ответил: «Надо выехать из страны, и так вы будете освобождены». Потом ему кто-то позвонил, после чего прокурор сказал еще раз написать ходатайство о помиловании. Я спросила, зачем, ведь уже делала это. Мужчина ответил, что так надо. Мол, это быстро. Он продиктовал текст.
— Текст прошения отличался от того, что вы писали в июле?
— Нет, то же самое. Только тогда я писала на бланке, который мне дали. А в этот раз — на обычном листе.
— В первый раз был бланк, в котором вы заполнили пустые поля, а второе прошение написали в свободном стиле?
— Да, в этот раз писала в свободной форме. Прокурор ушел, пожелал мне счастливого пути в новой жизни. Меня забрал замначальника колонии. Стало радостно, конечно: свобода!
Меня привели к вещам. Я начала надевать обычную одежду. Но пришел дежурный и сказал переодеваться заново в тюремные вещи. Я была готова уже хоть голой ехать, только бы на свободу. Потом пришли контролеры. Все свои вещи я смогла вынести только за два раза. Отнесла их до ворот, туда заехала черная машина. Куда меня собирались везти, не знала.
— Это была легковая машина или специальная, для перевозки заключенных?
— Это был джип. Я от неожиданности даже сказала контролеру, что сейчас меня в лес вывезут, расстреляют и закопают. Она стала успокаивать: «Что ты такое говоришь? Все будет нормально». Потом открылись ворота, там уже стояла вся администрация. У меня забрали вещи, закинули в багажник. Надели наручники, посадили в машину — и мы уехали из Речицы.
— Только наручники, маски на этом участке пути не было?
— Из города я ехала только в наручниках. Спросила, можно ли покурить. Конвоиры сказали, что нужно немного отъехать. Спустя какое-то время мы остановились и покурили.
Потом дотемна ехали до города. По фонарям я поняла, что это Минск. Подъехали к какому-то зданию, и я спросила, не СИЗО на Володарского ли это. Мне ответили, что «американка» (вероятно, речь о СИЗО КГБ. — Прим. ред.). Я еще удивилась, что за американская тюрьма у нас такая в Минске. На этом разговор закончился.
Открылись ворота, заехали, мои сумки выгрузили — и меня закрыли в отстойник, в маленькую камеру. Там я находилась всю ночь, слышала только, что силовики копаются в моих вещах. Когда выводили в туалет, видела, что все вещи были свалены в кучу.
Один раз мне принесли миску с едой. Я не хотела есть, но взяла, потому что боялась, если не возьму, то расценят как объявление голодовки.
Потом сказали идти мыться. Попыталась отказаться, так как чувствовала себя плохо, я была на антибиотиках. Но мне заявили, что обязана. Была вынуждена согласиться. Думала, они не видят, но они смотрели, как я раздеваюсь. Быстро зашла под душ, вытерлась и оделась обратно. Только тогда они меня вывели из душевой, вернули в камеру. Это было, наверное, уже после обеда.
Как только я вернула тарелки, снова открылись двери. За ними стояли трое мужчин в черном. Сказали выходить. Я вышла, они на меня надели наручники, потом — маску на лицо. Взяли под руки и начали вести.
— Что это была за маска?
— Я не успела рассмотреть, ее очень быстро натянули. Это было похоже на большую шапку или чулок. Из-за нее не понимала, куда меня ведут — ничего не вижу, сразу потекли слезы. Потом почувствовала по ногам холод и уловила, что выводят на улицу. Стало еще больше страшно. Но я шла смирно, как полагается. Сказали поднять ноги, усадили в какое-то кресло. Потом раздался гул машины. Всю дорогу я слышала только его.
— Эти люди объяснили, куда вы направляетесь?
— Нет, я просто сидела в кресле, а на лице — маска. Они мне ничего не сказали. Я уже догадывалась [что едем на границу]. Еще в колонии прокурор сказал, что мне нужно покинуть Беларусь. Еще он уточнил, что будет не Россия и не Польша. Поэтому я примерно понимала, но у меня был сильный шок. Сначала показалось, что это просто блеф какой-то. Я была в колонии, меня привезли в Минск, надели на голову этот чулок. Казалось, везут на убийство.
Потом мы куда-то приехали, с меня сняли маску. Не поняла, где я, потому что там был очень яркий свет. Дали ручку и сказали подписать бумаги. Потом опять машина, на выходе уже сняли наручники. Там был человек, который говорил не по-русски. Меня посадили в машину, предложили воду, спросили, не замерзла ли я. Это был приятный шок, но я все равно не понимала, что происходит.
Затем рядом сел мужчина, представился сотрудником посольства (Елена не уточнила, какого именно. — Прим. ред.), сказал не переживать и что я на свободе, начал успокаивать. Мне в руки отдали паспорт. Сказал, что сейчас мы поедем погреться, а потом мне нужно открыть визу, чтобы проехать пограничный пост. Только тогда я наконец начала понимать, что уже действительно на свободе.
«Главное, чего сейчас хочется, — забрать свою дочь»
— Как вы себя чувствуете сейчас?
— Я немножко начала приходить в себя. Понимаю, что нахожусь сейчас в чужом городе. Но это лучше, чем в тюрьме. Я посещаю врачей. За это время у меня появились проблемы со здоровьем. Сейчас идет обследование. Сделали анализы, назначили лечение, записали к узким специалистам.
— Насколько я знаю, пока вы были в колонии, у вас родилась внучка. Уже смогли познакомиться?
— Когда приехала сюда, моей первой просьбой было связаться с детьми. Но разговор прошел у нас не очень хорошо. Для детей это был шок, для меня — тоже. Недавно у меня уже появился свой телефон, я начала с ними общаться самостоятельно и активнее. Пытаюсь постепенно объяснять им, что произошло. Были слезы и печаль, что я уехала. Ну, как есть. Главное, что я на свободе.
— Вы уже можете рассмотреть свое будущее, строить планы, понимаете, чем будете заниматься?
— Пока нет. Конечно, моей старшей дочери хочется, чтобы я ей немного руки освободила, забрала от нее младшую. И это же главное, чего мне сейчас хочется, — забрать свою дочь, мою маленькую Карину Мовшук.
